ПРОЗАИК-"ДЕРЕВЕНЩИК" И ПУБЛИЦИСТ-"ЗАПАДНИК"

OН ПОЯВИЛСЯ на свет 29 февраля в зимней избе на берегу замерзшей реки Пинеги, в старинной деревне, затерянной между северных болот и лесов, куда издавна бежали разбойники и староверы и где не каждое лето успевал созреть урожай. Деревня называлась Веркола. Одно из многих преданий говорит, что давным-давно средневековые новгородцы, плывшие на челнах по Пинеге в край "чуди белоглазой", населявшей некогда архангельские земли, именно на этом берегу вбили "верхний кол" - северную границу русских владений. В 70-80-х годах название деревни довольно часто возникало в литературной журналистике в связи с "пекашинской эпопеей" Абрамова (в пекашинцах и критики, и жители села угадывали веркольцев). Сюда нередко приезжали и гости - знакомые и поклонники творчества писателя, молодые филологи-фольклористы, однажды - почти в полном составе ленинградская труппа Льва Додина (работали тогда над абрамовскими текстами, весь месяц провели в селе, "погружаясь" в материал).
Сегодня о писателе вспоминают редко. Иные авторы привычно зачисляют Абрамова в ратники борьбы за "русскую идею", иные просто позабыли, как и многих других литераторов, живших и умерших в поздние советские годы. Современные студенты практически не знакомы с его текстами, имя его не присутствует в полемике. А напрасно. Присмотревшись повнимательнее к основным вехам творческого пути Абрамова, к темам и сюжетам, волновавшим его в последние годы жизни, трудно не убедиться в том, что его напряженный поиск истины, его мысли о сути народного характера, о судьбе России как нельзя более актуальны.

УЧЕНИК ЭЙХЕНБАУМА И ЖИРМУНСКОГО

Биография писателя хорошо известна, основные ее события созвучны эпохе. Федор Александрович был пятым ребенком в бедной семье, рано остался без отца, работать начал раньше, чем читать. "Ребячья коммуния" Абрамовых под руководством матери поддерживала небольшое хозяйство, которое коллективизаторы под горячую руку определили как середняцкое. Федора как сына середнячки не хотели брать в 5-й класс новой школы. О достатке середняцкого сына в те годы красноречиво свидетельствуют письма в сельсовет с просьбой выделить детям одежду и обувь к зиме ("хотя бы по одной паре на двоих, не в чем ходить в школу". - Архив Веркольского литературно-мемориального музея, 1930-1931. Папка "Содействия всеобучу" # 1). Паровоз впервые он увидел в 16 лет, когда поехал в райцентр.
Ему везло. Первое везение было - Ленинградский университет, куда он поступил на филологический факультет. Занимался у Жирмунского, Эйхенбаума. Недосыпал, жадно поглощая новые знания о литературе, живописи, градостроительстве, дружил с ленинградскими мальчиками из интеллигентных семей. Благодаря стараниям некоторых "патриотически настроенных" критиков Абрамова нередко рисовали эдаким посконным мужиком, не испорченным западной цивилизацией. Это не так - с самых первых дней студенчества и до смерти он не только высоко ценил европейскую культуру, но и неустанно "пополнял багаж", о чем говорят записи дневников, свидетельства очевидцев. Когда в галерее Уффици во Флоренции не оказалось русскоговорящего гида, Абрамов экспромтом провел экскурсию для группы из Литфонда.
Как многие сверстники, воевал. "Самая большая редкость в моей жизни - это то, что я прошел войну и остался жив", - писал он в дневнике. Вместе с другими второкурсниками мобилизовался, лежал под обстрелом в Синявинских болотах с одной винтовкой на десятерых. С тяжелым ранением лежал в блокадном госпитале - грозила ампутация ноги. Но опять повезло: женщина-врач, похожая на тень, отказалась ампутировать ногу и вместо этого назначила мясные шарики дважды в день. Потом его везли по Дороге жизни, по ладожскому льду, снова под обстрелом. Машина, шедшая впереди, затонула, машина позади - тоже... Поправившись, Абрамов вернулся в строй. Служил в СМЕРШе, об этом времени никаких точных данных нет. Вдова писателя рассказывала мне, что в архиве сохранились наброски к повести "Кто он?", основанной на событиях той поры.
После демобилизации Федор Александрович возвратился в ЛГУ, защитил диплом и был оставлен в аспирантуре при кафедре советской литературы, которую через несколько лет и возглавил. Такая биография могла быть у партийного функционера, чиновника от литературы и науки. Но в характере и поступках Абрамова всегда было нечто выламывающееся из общего ряда, из благонамеренной советской лояльности.
Еще в аспирантуре влюбился в женщину, тоже аспирантку, побывавшую в оккупации. Партийное руководство университета имело свои виды на молодого фронтовика и приняло воспитательные меры (впереди такая карьера, мало, что ли, невест?). Абрамов от карьеры партработника отказался. А официальный брак с Людмилой Владимировной Крутиковой (кстати, одним из первых специалистов по творчеству Бунина) зарегистрировал только через много лет, в 70-х, когда вместе собирались за границу.
Первая же серьезная публикация молодого литературоведа произвела скандал. Трудно сказать, то ли в ней проявился впервые абрамовский темперамент, то ли последующие события оформили характер автора. Но совершенно определенно, что в становлении и судьбе будущего литератора сыграла роль личность первого редактора - это был А.Т. Твардовский.

ПРОТИВ НИКОЛАЕВЫХ И БАБАЕВСКИХ

"Я начинал как критик и литературовед. Должен сказать, я не очень преуспел в этом, мои первые работы были серые, посредственные. Но одна работа - одна работа в этом плане мне удалась" (Ф. Абрамов. "Писательство влекло меня в детства", "Журналист", 1989, # 3, стр. 93). Это сказано о статье "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе", переданной автором в редакцию "Нового мира" в начале 1954 года (по предложению А.Г. Дементьева, который работу в "Новом мире" совмещал с доцентством в ЛГУ) и опубликованной в # 4 за 1954 год. На ее страницах молодой критик обрушивался на известные, увенчанные сталинскими премиями романы уважаемых авторов - "Жатва" Г.Николаевой, "Кавалер Золотой Звезды" С.Бабаевского и других, обличая далекую от правды жизни "лакировку действительности", ходульность характеров персонажей, незнание азов сельского быта, уклада и работы. "Только правда - прямая и нелицеприятная" - таков был лейтмотив статьи (Новый мир, 1954, # 4, с. 214).
Абрамов предлагал литературе взглянуть на жизнь глазами самого труженика и прямо говорил о трудностях села, о том, что крестьяне достойны более внимательного и сочувственного отношения общества. Мысли по тому времени вполне революционные (И.Золотусский вспоминал: "на нашем курсе все читали Абрамова, "Новый мир" передавался из рук в руки"). Статья "Люди колхозной деревни в послевоенный прозе" продолжала новаторскую линию в области литературной критики, именно в эти годы на страницах журнала появлялись статьи М.Щеглова, В.Померанцева, М.Лифшица, предлагающие нетрадиционный для насквозь пропитанного идеологией литературоведения той поры подход к оценке и восприятию искусства - прежде всего как именно искусства.
Официальный литературный "генералитет" отреагировал довольно оперативно. "Спекулируя на некоторых действительно серьезных недостатках наших писателей, - говорилось в статье журнала "Коммунист", - авторы названных статей (Померанцев, Лифшиц, Абрамов, Щеглов. - Н.А.) попытались с чуждых нам позиций пересмотреть основные незыблемые принципы советского искусства, завоеванные в борьбе и подтвержденные опытом развития советской литературы" (В.Иванов, И.Черноуцап. "Литературоведение и критика - важнейший участок идеологической работы". Коммунист, 1954, # 14, с. 94-95). Одной этой статьи было вполне достаточно, чтобы перечеркнуть будущее молодого автора. А ведь были и другие - в "Литературной газете", "Октябре", даже в университетской многотиражке была, в частности, отмечена и "форма несогласия с тем, как в нашей действительности шли и идут дела", и "мрачный пафос озлобленного нигилиста (А.Сурков, "Идейное вооружение литературы", Октябрь, 1954, # 7, с. 145). В ЛГУ проходили партийные собрания, осуждавшие автора статьи, партийные собрания ленинградских писателей осудили уже всю кафедру советской литературы, даже секретарь ленинградского обкома партии Ф. Козлов упомянул в докладе о "порочной статье Абрамова".
Но были и другие отклики - в ЦГАЛИ, в папках материалов "Нового мира" хранятся читательские письма, продолжающие и развивающие начатый Абрамовым разговор. Им не суждено было увидеть свет, травля журнала продолжалась, и вскоре А.Т. Твардовский был отстранен от руководства "Новым миром".
Новая встреча редактора и писателя состоялась только в 1968-м, когда Абрамов принес в журнал рукопись романа "Две зимы и три лета". К этому времени за ним уже закрепился ярлык "неблагонадежного" автора, без малого пять лет как отлученного от издательств и редакций. Причиной стала публикация очерковой повести "Вокруг да около" в #1 журнала "Нева" в 1963 г.
Статья же "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе" была неоднократно редактируема писателем для публикации в собрании сочинений - но в прижизненных изданиях она больше так и не появилась.

ПАМЯТИ РЯДОВОГО КОЛХОЗНИКА

Повесть посвящена "памяти брата Михаила, рядового колхозника", несет в себе отголоски и дискуссии 50-х и споров "оттепели", содержит ассоциации с "Районными буднями" В.Овечкина, "Вологодской свадьбой" А.Яшина.
Сюжет прост: тринадцатый по счету председатель нищего колхоза "Новая жизнь" (бывшее село "Богатка") идет по дворам уговаривать односельчан выйти на заготовку силоса вместо сена (что было бы по погоде) -
так велело начальство. Каждый двор - своя драма, своя судьба, в которой отражаются все проблемы деревни, и главная из них, в которой берут начало нищета, неразумное хозяйствование и плохие результаты, - коллективизация. Кружение председателя Мысовского по деревне сродни поиску правды в фольклорных повествованиях, близки медленному избавлению от эзопова языка всей оттепельной литературы, у которой начал развязываться язык. Развязался он и у Мысовского - выпив в чайной с мужиками, он обещал 30% от выполненных работ отдать колхозникам. И работа началась! Так от разговора "вокруг да около" колхозных проблем автор указывает на необходимость перемен.
Единственный, пожалуй, положительный отклик на повесть принадлежал перу Г. Радова в "Литературной газете".
Критики вновь атакуют Абрамова и на этот раз за то, что он "отрицает огромную плодотворную работу партии и народа по подъему сельского хозяйства ("Творить для народа", Вечерний Ленинград, 1968, 11 апр.). Пленум ленинградского горкома партии осудил публикацию очерка как грубую ошибку. Зубодробильные статьи исчислялись десятками. Однако самым тяжелым ударом для писателя стало письмо земляков в областной газете "Правда Севера". "Не туда зовешь нас, земляк, - писали авторы, - вы умаляете деятельность парторганизации, типизируете только отрицательное..." Под статьей 21 подпись людей, которых писатель знал с детства.
Организация "письма земляков" ничем не отличалась от других подобных инициатив. "Собрали нас в клубе, - рассказывала мне односельчанка писателя Евстолия Васильевна Клопова, - многие повесть не читали, я тоже. Журналист из "Правды Севера" В.Земцовский зачитал текст письма, подписать велел всем. Я не хотела, он пригрозил: сегодня Абрамова обсуждаем, завтра - тебя".
Тяжелое положение Абрамова в 1963 году усугубилось вниманием зарубежных издателей - повесть была переведена на европейские языки и выдержала несколько изданий. "Его поразительные откровения, - писала во вступительном слове известный литературовед Джордж Флойд, - отодвинули в тень даже произведение Солженицына "Один день Ивана Денисовича". "Абрамов превзошел Солженицына в двух аспектах, - писала "Вашингтон пост", - он углубился в наиболее большую, пораженную кризисом область всей русской жизни. Во-первых, история, рассказанная им, происходит в 1962 году, что означает комментарий к живым событиям".
Критики Запада ясно увидели аналогии между жизнью сталинского заключенного и советского беспаспортного, фактически крепостного, крестьянина.
Советская критика заговорила об этом уже позже, позднее были написаны и статьи о повести, которую специалисты причислили к лучшим образцам беллетризированной публицистики. Но все это произойдет почти через 20 лет.
А еще через некоторое время тот же самый журналист Земцовский в той же "Правде Севера" будет писать восторженные заметки о знаменитом земляке.

НАСТАВНИКИ И УЧЕНИКИ

Педагог сельской школы А.Ф. Калинцев, погибший по навету в лагерях, и староверка, родная тетка Ираида, от которой перешел отличный почерк и тяга к собиранию историй и сказаний, - вот самые первые наставники будущего писателя, о которых он сам не раз вспоминал в поздних выступлениях и рассказах. Преподаватели Ленинградского университета. Писатели и очеркисты В.Овечкин, А.Яшин, на которых оглядывался, с которыми иногда спорил. Несомненно, А.Т. Твардовский. Нечастые встречи, обсуждения, бурные редколлегии и не менее бурные последующие застолья - все это подробно описано в дневниках, личность и творчество редактора "Нового мира" подвергаются здесь анализу самому пристальному. "Ему недоставало еретичества, чтобы стать гением" - в этой фразе Абрамова о Твардовском скрывается не только оценка, но и требование к писательству в целом.
Еретичеству он учился у Аввакума (тема старообрядчества постоянно присутствует в прозе, в записках), несомненно, его ораторский слог не давал писателю покоя во время работы над знаменитым письмом землякам в 1979 году. Абрамов не был религиозен, но судьбы воителей веры его влекли, будь то Франциск Ассизский или Иоанн Кронштадтский, кстати, не раз останавливавшийся в Веркольском монастыре по пути в родную Суру. В последние годы жизни Абрамов собирал материал для главной книги жизни, о Севере, революции на Пинежье, о земляках и путях российской интеллигенции. Придумал название - "Чистая книга", заметками о которой полны дневниковые записи. Дневник вел с юности, по примеру Льва Толстого. Лев Толстой вообще занимал особое место в его мироощущении - и как мастер психологического портрета, и как романист, и как философ. Идеи "деятельного добра", теория малых дел, которым посвящено немало места в поздней толстовской публицистике, были краеугольными для зрелого Абрамова. Равно как и идея "учительской", наставнической миссии писателя. "Писать - значит делать добро", "надо быть не писателем, а правдоустроителем" - вот характерные, многократно повторенные им слова. Он старался соответствовать им - со всем личным упорством и темпераментом, неистовым трудолюбием и безжалостностью к себе и близким. "Писатель не может иметь семьи" - считал он, полагая, что все силы должны быть отданы призванию.
Как старший, опытный и получивший признание собрат, Абрамов был признан патриархом более молодыми "деревенщиками". В прямом смысле учеником Абрамова можно, пожалуй, считать разве что Василия Белова, которому Абрамов действительно всерьез помогал. Однако при всей симпатии к автору "Привычного дела" Абрамов писал и говорил о том, что Белову грозит опасность излишней романтизации крестьянского уклада, которая не дает видеть правду во всей полноте. И ведь оказался прав!
Нельзя не сказать и о том, что среди его учеников и друзей были люди совсем другого склада, сугубые горожане. Долгая дружба связывала Абрамова с Ю.Трифоновым, плодотворное сотрудничество - с Ю.Любимовым. Постановка "Деревянных коней" на Таганке в 1974 году стала событием для столичной интеллигенции (и снова - отчаянный бой с Министерством культуры, бесконечные закрытые обсуждения, о которых хранит память ЦГАЛИ). К театру он испытывал живейший интерес, поражался, как Демидова и Славина перевоплощаются в северных крестьянок, на репетиции ходил без устали, подсказывал, спорил, восхищался...

ПИТАТЕЛЬНАЯ ПОЧВА ЗЛА

Споры о народном характере, противостояние "неозападников" и "неославянофилов", обозначившееся еще в период "оттепели", в период застоя конца 70-х достигли остроты почти политической (ибо отражали взгляды на судьбу России, а не только литературы), а в начале перестройки вылились в "гражданскую войну" в литературе. Традиционно всех "деревенщиков" многие участники битв в кущах российской словесности записали в "неославянофилы", что фактически означало крайний консерватизм, идеализацию патриархального прошлого, национализм, ненависть к реформам. Критик В.Васильев в конце 80-х объявил Абрамова знаменем консерваторов (что сегодня делает и известный журнал "Русский дом").
Ни творчество Абрамова-прозаика, ни его публицистика, ни письма и дневники, однако, не позволяют сделать такой вывод. И довольно трудно представить его (доживи он до наших дней) в сообществе современных мракобесов. Присущие ему совестливость, образование, стремление докопаться до скрытой сути вещей и здравый смысл едва ли позволили бы это сделать, скорее я могу представить его в лагере обличителей кипливых патриотов и новообращенных православных фанатиков, клянущихся народом.
К народу у Абрамова был свой счет.
"Да, народ жертва зла, - писал он в дневнике, - но он и опора зла, и питательная почва зла". Эта фраза возмущала "неославянофилов", разрушала лубочный образ "простеца". Таких фраз немало раскидано не только в дневниках, но и встречается в рассказах, повестях и романах писателя. Коллективизацию у него проводят соседи кулаков, предательства и доносы 30-50-х - дело самих крестьян. Рядом с настоящими героями и героинями живут подлецы и лизоблюды и предатели. Народ в творчестве Абрамова разносоставен, разнолик. И, размышляя о народном характере, он писал о его "невыделанности" - в нем сочетается и удаль, и размах, и буйство, и рабство. Последнее волновало его многие годы, отразилось во многих рассказах, опубликованных уже после смерти, и прежде всего в "Старухах". "Надо знать свой народ, товарищ писатель", - ухмыляясь, говорит портрет Сталина со стены автору, удивленному тому, что старухи-крестьянки не хотят добиваться справедливости по отношению к себе же самим, боясь начальства. Полемикой со многими "деревенщиками" были и слова о том, что "кадения народу, беспрерывное славословие в его адрес - важнейшее зло. Культ, какую бы форму он ни принимал, - всегда опасен для народа". ("Дом в Верколе", 1981, с. 72).
Против этого культа направлено было и знаменитое письмо землякам "Чем живем-кормимся", опубликованное в 1979 году в "Пинежской правде" и перепечатанное в "Известиях". Не снимая вины за развал в сельском хозяйстве с руководства, Абрамов вопрошал - а сами-то жители что? Почему не могут наладить свой быт, жить в чистоте, работать честно, меньше пить за рулем трактора? Почему никто не готов принять ответственность за сегодняшний день на себя?
Многие писатели - и не только "деревенщики" - тогда возмутились таким отношением к народу, считая письмо ошибкой и случайностью. Взгляд же на все творчество писателя показывает, что оно закономерное следствие развития идей о "деятельном добре" и личной ответственности каждого человека за происходящее вокруг. Эта идея личной ответственности, права и необходимости личного выбора коренным образом отличала прозу Абрамова от онтологической, натурфилософской прозы В.Белова, В.Распутина, в которых человек представал частью круговерта природы, но никак не свободной личностью.
Неудивительно поэтому, что и женские образы крестьянок, которым Абрамов, по определению И.Золотусского, спел "песнь песней", - это очень разные, яркие и вполне реалистичные характеры (также совершающие ответственный выбор), а не символические фигуры, рифмующиеся исключительно с неодушевленной природой, будь то корова Рогуля у Белова или вековые деревья у Распутина. Жизнь для Абрамова всегда была важнее и ценнее схемы, даже самой элегантной и художественной. И в этом снова его отличие от многих "деревенщиков".
Может, поэтому он и был более внятен для театра Любимова и Додина. И оказался ближе ко многим вполне городским школьникам, которые обсуждали "Пелагею" и "Альку", расспрашивали родных о прошлом и учились понимать ту страну, в которой живем. Я была сама среди этих подростков, я помню Лизу и Михаила Пряслиных, как и других героев пекашинской хроники, и я рада принадлежать к тому поколению, которое еще застало бурные литературные баталии по поводу "Дома" Абрамова или "Старика" Трифонова.
Сегодняшний литературный ландшафт без этих споров был бы совершенно иным. И мне хочется верить в то, что историки изящной словесности сохранят память о тех голосах и судьбах, которые сражались за живое, честное и яркое искусство.
Федор Александрович Абрамов - один из них.

"Русская идея Федора Абрамова" Надежда Ажгихина